В мае в выставочном зале центральной библиотеки им. М.А. Шолохова состоялась презентация книги «Вольная степь» аксайчанина, потомственного казака, члена Петровской академии наук и искусств Алексея Юрьевича Калмыкова.

Ведущая мероприятия библиотекарь краеведческого отдела С.М. Сухорукова предоставила слово автору. Он рассказал о своей работе над книгой, о том, что на протяжении четверти века по крупицам собирал информацию о своих предках – казаках Калмыковых. Он искал сведения в архивах, изучал документы, справки, которые хранились в семье, сопоставлял факты с воспоминаниями, которые передавались из поколения в поколение. На основе собранной информации Алексей Юрьевич написал документально-художественный роман «Вольная степь», который открывает малоизвестные страницы истории донских казаков конца XVIII века. Прототипом главного героя, участника описываемых событий, является реальный человек, казак станицы Аксайской, предок автора. Тяжелая судьба благородного и сильного духом человека и его семьи была обычным явлением для всего донского казачества со времен наращивания мощи московских государей в XVI веке.

Как известно, библиотекари первые читают книги, чтобы потом рекомендовать читателям. Сотрудники библиотеки поделились своими впечатлениями о прочитанном.

«Вольная степь» – книга художественная, однако автор старался сделать ее максимально отражающей реалии тех лет, он перебросил мостик в день сегодняшний, выводя корни многих нынешних проблем из далекого прошлого.

Присутствующие на встрече казаки сказали новой книге: «Любо!». Добрые слова автор услышал от начальника сектора ГКУ «Казаки Дона» А.С. Маркова, донских писателей Г.А. Теплого и М.С. Джунько.

Примечательно, что книга вышла в год 95-летия Аксайского района и станет хорошим подарком не только библиотекам, но и всем жителям нашего района.

Мы пожелаем автору и замечательной книге «Вольная степь»: в добрый путь по Аксайскому району!

Хранители  древней  веры (отрывок из книги «вольная степь»)

Обложка книги.

После церковных реформ московского патриарха Никона донские казаки не приняли «никонианство», Дон стал надежной обителью хлынувших с Руси старообрядцев. Здесь, на верхнем и среднем Дону, в старой вере, казакам еще удавалось оставаться при своем мнении в делах религиозных, отказываясь от исправленных книг и от духовенства, назначенного из Москвы. Благочестие древней веры накладывало свой отпечаток на весь быт казаков-старообрядцев, сохранивших в донских станицах положительного, работящего и хозяйственного казака, оберегающего во всей чистоте и нерушимости каждую мелочь старинных казачьих обыкновений. За строгий образ жизни новоприбывших старообрядцев, придерживавшихся законов старины, к ним относились в станицах почтительно, как к богоугодным людям. Славясь благочестием и стойкостью в делах веры, их влияние в станицах распространялось на весь уклад жизни казаков, ценивших выше всего порядок и праведность. Будучи убежденными старообрядцами, на долю которых выпало много жестокостей и притеснений за веру, донские казаки воспитали в себе твердое сознание своей правоты и готовности понести за веру любые жертвы.

Есаул Евлампий Антипович Землин, являясь духовным учителем казаков-старообрядцев станицы Есауловской, отличался от многих станичников своей фанатичной преданностью гонимой старой вере и старым взглядам на казачье общество, но был он вспыльчив и въедлив. За эту вспыльчивость многие в станице его недолюбливали, но с уважением относились к его поучениям и богоугодным делам, и только отец Георгий свою неприязнь к Евлампию показывал открыто.

Старообрядцы, составлявшие большинство населения станицы Есауловской, признали назначенного Воронежской Духовной консисторией в станичный приход священника отца Георгия за трудолюбие, уважение их старины и казачьих обыкновений, но подчинялись наставлениям своего духовника Евлампия Землина.

Трудно сказать, что породило эту вражду, ибо церковная жизнь на Дону проходила в согласии между разными верованиями, не принимая только носителей веры иудейской, но станичники поговаривали, что влияние авторитета Евлампия на личную и семейную жизнь казаков станицы вызывало у отца Георгия ревность. Имея сан и право на богослужение от господствующей в России церкви, он не мог смириться с авторитетом и влиянием в станице приверженца старого обряда, запрещенного патриархом Никоном и Московским Собором епископов. Из-за этой вражды Евлампий Землин отказался ходить на станичные сходы, когда отец Георгий благословлял казаков молебном, но неодолимая тяга к станичному обществу, собиравшемуся у Преображенского храма, вынуждала его отступаться от своих принципов.

Обида на отца Георгия распирала Евлампия Землина, уж очень ему хотелось оправдаться. Остаться оплеванным перед обществом, которым он дорожил, было не в его правилах. Ближе к полудню он решился и направился к старейшине Трифону Сербинову.

Придя к нему домой, Евлампий постучал в дверь, из куреня без ответа. Вошел, в доме никого, прошел в горницу, перед ликами домового иконостаса Евлампий набожно перекрестился, остановив взгляд на старой иконе «Схождение Святого Духа». Прошел по комнатам, зачем-то посмотрел в чулане, прислушался, на полатях послышался хруст и осторожные шаги. Что за чертовщина…

– Свят, свят, свят, – проговорил, крестясь Евлампий.

Нет Трифона, а дух его вроде как бродит… Уж не вознесся ли он к праведникам?! – озарила Евлампия мысль.

Он решил проверить на базу. Обошел двор, заглянул в сарай – нет его. И тут, откуда-то сверху, раздается голос:

– Это ишо кого принесла нелегкая? А-а-а, это ты, Явлампий Антипович! Миласти просим, щас я слезу.

Предаваясь религиозным чувствам, от неожиданности, Евлампий резко повернулся в сторону голоса:

– Тьфу ты, нечистая сила, напужал, – произнес Евлампий и, сплюнув в сердцах, почесал затылок.

Только в эту минуту он понял, дух Трифона Сербинова был на чердаке, а не на облаках. Трифон спустился с чердака по приставной лестнице, подошел к Евлампию.

– Здорово живешь, Явлампий Антипович, – приветствовал Сербинов старообрядца.

– Слава Богу, хурда обходить стороной, поклон тибе от Серафимы.

– Спаси Христос, и жане твоей поклон. Риба у меня вялится на полатях, проверял, хватаеть ли тяги. Кажись, было маловато, трошки прибавил. А што тибе пришпичило, Явлампий? Надысь мы уже встречались у атамана на трапезе. Ну, пошли в дом.

В горнице оба перекрестились на лики святых домашнего иконостаса, присели за стол. Евлампий Землин без лишних околечностей начал прямой разговор:

– Ты, Трифон Тимофеевич, послухай миня, как я сумлеваю. Я вот ночь не спал, так хучь волком вой опосля хулы отца Георгия. Причастил он меня прилюдно как малолетка, страма-то какой! К тибе пришел за советом. Мы, старообрядцы, отступниками не были никогда. Как молитву, помним, что казаки нам приют дали опосля скитаний. В согласии православном живем, доколе веру нашу не рушите. Так или нет, Трифон?

– Так,Явлампий Антипович, в согласии, – одобрительно сказал Сербинов.

– Старая вера подсказываеть мне, отец Георгий уж больно занесся, все наседаеть! Ты времена помнишь, когда на Доне не было попов? И вера православная была доступна всем бесплатно, а молитву чистосердечную совершали казаки вольно, без посредников и жизня тогда податней была. Не помнишь? И я тоже. Но отец мой Антип Петрович сказывал мне, а яму – ветхие годами старцы, грех им не верить. В старые времена вера у нас была иная. Казачья Орда была нашей семьей, в одном из тюргских родов и вера, и язык тот дан был нам самим Всевышним. Давно это было, но есть ишшо, кто родовой язык не забыл. Вон, Сура Бек; как зачнет на тюргском, не все и нам понятно, а пришлым тем паче.

– То верно, – подтвердил Сербинов.

– Ты вот сам посуди, Трифон, а с какого ляда попы взяли право говорить с нами от Бога али мы сами не могем? Кто дал им это право? Не буду брать грех на душу, были у нас, но не попы, а уставщики и духовники: кем являюсь и я, и выбирали-то их из казаков, и не дай Бог измена – в куль да в воду…

Трифон внимательно слушал Евлампия, не перебивал, но был в растеренности от услышанного. Евлампий самозабвенно продолжал говорить:

– Царь наш, помазанник Божий – то верно! На то он и Царь! Господь возвел его над нами! Яму мы спокон вяков служим верой и правдой и служить будем. А что попы?!

В давние времена попов-то у нас не было, и обходились ведь, покуда царь стрельцов на Дон не прислал, а с ними и попов. Так или нет, Трифон?

– Вроде так, – неожиданно для себя подтвердил Трифон Сербинов.

– Вот и ноне, воронежский епископ стал вмешиваться в духовные дела наших приходов. Наши причты, утвержденные кругом и старшинами, властью своих архиереев ставит в ништо. И как же нам теперь быть…

По ветхости лет не успевая за мыслями Евлампия, Сербинов перебирал в уме его откровения и, видимо, осмыслив сказанное, с негодованием воскликнул:

– Бесы в тибя вселились, Явлампий! Надо же! Веру басурманскую вспомнил! По нашим временам, Явлампий, все это греховные слова. Что было раньше привычным и родным, быльем поросло, и говорить об том стало крамолой. Брось баловать, забудъ, что сказал, и я забуду твои слова.

– Я не опозорю лица своего, выдабриваться не стану, все, о чем гутарил, истинная правда, – гневно воскликнул Евлампий.

– Тебя я не виню, Евлампий, я пратив вражды. Божья тварь и та приноравливается. Ты стар, но больно упрям. Смирись, Явлампий, сохранишь себя и потомство свое, малоль вы, старообрядцы, хватили лиха. – Сербинов добрым, сочувственным взглядом посмотрел на Евлампия.

– Разумно гуторишь, Трифон Тимофеевич, за энто обчество тибя и уважаеть, посему к тибе шел, хош и постарше в летах. Ми, старообрядцы, древлей веры благочестия хранители, а ви, Трифон, щепотью креститесь. Отступники ви от истинной веры, так вот!

А ты мне толдычешь, упрямцы, раскольники! Но все ж уважил ты миня на старости лет, Спаси Христос, выслухал. Вроде и на душе полегчало, как погуторили, а все ж согласия с тобой не имею. Нутро не принимаеть! Ты призываешь миня к смирению, но маей воли не увоймаеть, дажа учнут из пушек бить. Я, Трифон, в кандалах ходил, а от истенного благочестия не отступился. Тибе это известно! И щас не отступимся, коль мучить нас стануть.

От нахлынувших воспоминаний Евлампий Землин замолчал, посмотрел в окно, Трифон Сербинов тоже. Вдали в ярких лучах полуденного солнца искрился Дон, в мареве левобережья дымилось Задонье. Суровые лица старых казаков светились решимостью. Евлампий отвел взгляд, посмотрел на Сербинова…

– Трифон Тимофеевич, послухай миня, – с почтением духовного проповедника произнес Евлампий. – Неуж-то наша казачья вольница (степь, ежегодно поступающая в раздел, под сено, на общее пользование) пойдеть как степ, в раздел на сено. Разнять и разделить, значить, нас хотять? А потом все сожруть, а по тому, что останеться, пал пустять, в пепел превратять! Опоганять землю! Кому-то значить это надо? А кто сбережать будеть для казаков нашу вольницу? Кто ребятежь малую искупаеть в море ковыльном не топтаном? Да как я могу согласиться с табой! Не могу, хучь убей, не могу! И в совести ты меня, Трифон, не испытывай, и так душу стариковскую разворошил, и обида у миня на тибя большая… Не гуторь боле ничего, слухать не стану. С чем к тибе пришел, с тем и уйду, а обсказал тибе все.

Евлампий поднялся со скамьи, намереваясь уйти, сгорбился, постоял секунды враздумье и, уперев тяжелый взгляд на Сербинова, напоследок сказал:

– А отцу Георгию так и перекажи: зависть яво распираить. На Страшном Суде Гасподь нас рассудить. Я верую в истину Священного Писания и спасительные святыни наши, и ответа мне твово, Трифон, не надобно, – тяжело передвигая ноги, старик направился к двери, Сербинов останавливать его не стал.

В раздумье старик шел домой, его мысли и чистосердечная душа оплакивали мечту о стародавних временах на поле, когда жизнь податней была и само небо к казакам было ласковее! Тогда казаки величали друг друга братом, а атамана – батькой и наши семьи не чувствовали тесноты в низком курене под камышовой крышей, где на рассвете Божьего дня звонко чиликали воробьи, благодарные за ночлег под одним с нами смиренным кровом. В те времена на дружеских пирах и в радости, и горе казаки на реке собиралися, делили трапезу, услаждая вкус рассказами, а чтобы душа всполыхнула, играли донские песни. Губы старика вдруг задрожали, глаза молодецки оживились, Евлампий шепотом проговорил:

– Великое было время братства, тогда пуля и даже сабля не брали в бою казака, затем что никто из нас назад не оглядывался, – он озарил чело двоеперстным крестным знамением и произнес: – Господи, просвети меня грешного!

Перстом, указующим просвещение, Евлампий Антипович Землин утверждал себя на пути достижения истин Бога, дабы достичь его подобия.